Моя любимая Поэтесса (Наталья Крофтс (Першакова)
|
Самотерзание, самокопание... |
Ее колдовские глаза с зеленоватыми искорками загорелись в Городе в самый разгар нашего с ним романа. Как любопытный бесенок, она бегала по улицам, заглядывая во все тайные уголки, и жадно впитывая ароматы и запахи дворов, парков и огромного пылающего неба, бережно накрывавшего Город своими нежными ладонями. Но когда она была со мной и сидела напротив, на диване, поджав ноги, то напускала на себя чопорную важность, произнося слова и фразы медленно, с растяжкой, будто горошины, катая гласные и раскатисто грохоча звуком «р-р-р». До того, как стать Поэтессой, моей любимой Поэтессой, она увлекалась историей, языками и поэзией, запойно читая и накапливая знания. Поэтому, как только количество переросло в качество, а это случилось довольно скоро, Поэтесса засверкала всеми переливами ограненного бриллианта.
|
О странный бег времен, о странное теченье |
Не знаю, откуда она это все узнала, но я думаю, что уже тогда прочувствовала, каким-то глубинным зрением увидела и, содрогнувшись от осознания увиденного, лихорадочно схватила перо и бумагу и выплеснула из себя:
| Ты узнаешь? Ведь это та водица, Тебе, как прежде, хочется напиться, Но лишь ладья касается ее, А ты не можешь. Вы бредете в царство, Где за твое безумное гусарство, Добро иль зло держать тебе ответ. Тебе уже обратно ходу нет, И позади та плещется водица... Теперь, о путник, хочешь ли напиться? |
Я смотрел с трепетом, сочувствуя и сострадая перенесенному ею открытию, понимая, что не каждому дано, заглянув в Вечность, сохранить в целостности свой разум, рассудок, а уж тем более, описать увиденное там и, после этого иметь мужество жить дальше, не бросившись во все тяжкие или не замкнувшись в раковине.
| Не знаю... Мне прозренье не дано. Но я уже улавливаю дно Своей ложбинки с времени водою. И иногда (не часто, но порою) Губами я подсохшими ловлю Свою струю, журчащую водицу, И я твержу: «Напиться бы, напиться...» |
Мы с Городом смотрели в ее глаза, пытаясь поддержать, ободрить, как бы говоря: «Да что ты, успокойся, все нормально, мы с тобой...». Но она, отбросив руками распущенные русые волосы назад, гордо вскидывала голову и смотрела перед собой, как бы сквозь нас, смотрела вдаль и видела нечто, как ей казалось нам недоступное, непонятное. И тогда мы замолкали, стараясь не мешать, лишь со стороны наблюдая за титанической работой, что свершалась в хрупком, но таком горячем теле, ее лицом, неподвижным и отчужденным, внутреннее напряжение на котором выдавали только трепетно дрожащие ноздри, прищур глаз да изредка вздрагивающие ресницы.
Вот тогда-то Город и спросил меня:
- Скажи, отчего Поэты так печальны?
- Очевидно, оттого, что они заглянули в бездну Вечности...
- А неужели обязательно это делать? – не унимался Город.
- Не сделав этого, ты не сможешь ничего написать! Ведь Поэзия – это Дар Вечности, но за такой Дар следует платить.
- Чем? – склонив голову набок и скосив глаза, наивно спросил он.
- Жизнью..., - просто ответил я и замолчал.
Замолчал и Город. Ему то было все и так ясно, давно понятно, а он всего лишь прикидывался, дурачась и паясничая, желая выбраться из облака грусти, охватившего Поэтессу и меня, и заодно вытащить оттуда и нас. Но даже ему эта задача оказалась не по силам.
| Все просто: я струилась в берегах, А он поил печаль моим дыханьем. В тени листвы Печаль, дрожа боками, Позвякивая сталью в удилах Пыталась одолеть пред миром страх... А я себе струилась в берегах. Все просто: он поглаживал Печаль, Все просто: я не помню, сколько лет
|
Юрий Топунов
Публікація першоджерела мовою оригіналу
